Курентзис – мечтатель и мыслитель
|
Мечтатель и мыслитель, Души путеводитель, Посланец вышних сил, Любовь несущий в мир, |
Подвижник и целитель, Философ – просветитель, Поэт и дирижёр – Всё это – Теодор! |
Должен признаться, что о Курентзисе я узнал совсем недавно – весной этого-2017- года. Конечно, краем уха я и раньше слышал его имя, мелькавшее в СМИ, но, честно говоря, думал, что это какой-то очередной модный литовский режиссер.
И вот, случайно набредя ночью 25 марта на программу Ирины Никитиной «Энигма» (по т/к «Культура»), я услышал его глубокие размышления об искусстве и жизни, а главное – увидел фрагменты его выступлений и репетиций с оркестром musicАеtera.
Я был просто поражен искренностью его высказываний, столь необычных для нашего времени, огромной убежденностью в своей правоте, мягким юмором и яркой поэтической образностью сравнений, а еще больше – его самоотдачей при дирижировании и невероятной увлеченностью музыкантов его оркестра, сливающихся в художественном экстазе со своим неистовым маэстро.
Глубокое впечатление произвело и то, как открыто и тепло он говорил о своей православной вере, бесстрашно нарушая неписанное правило современных СМИ, строго соблюдающих третью библейскую заповедь: не упоминать имени Господа Бога всуе. Когда-то полный тезка Курентзиса – Федор Иванович Тютчев съязвил о современных ему французах, что они «для большей верности и вовсе не произносят Его», а ныне к ним примкнула и вся постхристианская Европа.
Мне захотелось побольше разузнать об этом удивительном человеке. Я нырнул в интернет и не вынырнул из него, пока не пересмотрел все выложенные там видеозаписи концертных выступлений Курентзиса и его многочисленных бесед. Было невероятно увлекательно наблюдать за тем, как под его руками рождается музыка в атмосфере братского единения и прямо-таки молитвенной сосредоточенности. Наконец-то я дождался дирижера, музицирование которого просто завораживало, а трактовки были столь ярки и свежи.
Скажу откровенно, что мне было недостаточно слышать его эталонные аудиозаписи моцартовских опер, мало было видеть новаторские сценические решения прославленных режиссеров. Гораздо важнее происходящего на оперных подмостках для меня было наблюдение за самим процессом дирижирования Курентзиса, в ходе которого на глазах зрителей сиюминутно рождались музыкальные образы, то увлекавшие оркестрантов мощными всплесками неудержимой энергии маэстро, то завораживавшие их тихоструйным веянием тончайших дуновений эоловых ароматов.
Еще интереснее было следить, как Теодор на репетициях добивается от артистов точности и остроты их реакции на свои дирижерские импульсы, терпеливо приобщая их к своему художественному видению. Временами казалось, что в моем восприятии кроется некая ущербность, связанная с упущением обогащающих средств визуального воздействия от костюмов и декораций, от мизансцен и освещения, тесно взаимосвязанных с музыкой в синтетическом искусстве оперы. Какова же была моя радость, когда я узнал, что сам Курентзис, сравнивая театральную постановку с концертным исполнением, назвал первую – воплощением композиторского замысла, дающего художественную пищу массе любителей оперы, а концертное исполнение уподобил – с присущей ему поэтичностью – «изысканному напитку для гурманов, смакующих прекрасное вино, не требующее закуски».
И чем больше я знакомился со взглядами и размышлениями этого глубокого мыслителя и тонкого поэта, тем больше удивлялся, насколько они созвучны моим собственным представлениям о вере и вечности. Особенно поразили меня искренность и бесстрашие, с которыми музыкант – без всяких увёрток – делится своими убеждениями. «У нас всегда есть время, чтобы говорить о пустяках,- сетует он, - и никогда не находится, чтобы сказать о важном».
Нельзя было не восхититься той проникновенностью, с какой Теодор говорил о любви и вере. Невозможно было не восторгаться его умением создавать вокруг себя атмосферу духовно-музыкального оазиса, где одним воздухом с ним дышат верные друзья и соратники, готовые идти за своим маэстро на край света не только из разных городов России, но и со всего мира. Его позиция – это позиция творца: «Счастье – создавать мир, в котором желаешь жить, а не пользоваться чем-то готовым».
Я не журналист, не художественный критик и давно уже отошел от профессиональной музыки. В силу специфики своего священнического служения я долго был лишен возможности вникать в столичную концертную жизнь, а тем более – следить за новинками мирового музыкального искусства. Можно сказать, что я добровольно удалился во «внутреннюю пустыню», лишь изредка выбираясь из неё на концерты своих бывших коллег, а в остальное время довольствуясь записями любимых исполнителей – Глена Гульда, Николауса Арнонкура, Григория Соколова и Алексея Любимова. Но прикоснувшись к вдохновенному творчеству Курентзиса, я не смог удержаться, чтоб не поделиться переполнявшими меня впечатлениями.
Льщу себя надеждой, что кому-то может показаться интересным свежий взгляд со стороны - обычного человека, не принадлежащего ни к каким музыкальным лагерям или партиям, взгляд рядового неискушенного слушателя (имеющего при этом базовую музыкальную подготовку), на которого, как мне кажется, и направлен просветительский энтузиазм Теодора Курентзиса.
Мы воспитаны на музыке, занимающей в истории человеческой цивилизации ничтожно малый отрезок в каких-нибудь 200-300 лет. Это период классической и романтической музыки. То, что было ранее барочной музыки, теряется для нас во тьме веков. А новые и новейшие тенденции, ведущие в будущее, отторгаются нашим консервативным сознанием, как нечто невразумительное. Именно в этот период и возникла потребность в дирижере – интерпретаторе музыки.
В средние века её исполнением руководил мастер (мистер, маэстро), лучше других знавший свое дело, а музыка считалась разновидностью художественного ремесла. Церковное пение возглавлял канонарх – запевала, который своим голосом вел за собой остальных певчих. В эпоху Возрождения выдающиеся композиторы, такие как Жоскен Депре, Орландо ди Лассо, Джованни Палестрина, - возглавляли исполнение собственных произведений, будучи руководителями церковных или придворных капелл. Да и позже - в период Барокко - Бах и Вивальди сами управляли своими оркестрантами и хористами. Поэтому и не было особой нужды в интерпретаторах – истолковывающих замыслы создателей музыки. Композитор обычно находился среди оркестрантов за клавесином или скрипичным пультом. Впрочем, Бах и Моцарт любили исполнять партию альта (виолы), чтобы находиться в гуще оркестрового звучания.
Профессия дирижера сформировалась, фактически, в Х1Х веке, когда на смену групповому музицированию хора или оркестра, приходит индивидуальное самовыражение виртуозов, подобных Паганини и Листу. Романтическая личность возвышается над толпой обывателей и не желает быть на кого-либо похожей. Тогда-то и возникает диктаторская фигура дирижера, подчиняющего своей художественной воле безликую массу оркестрантов. Таковыми были выдающиеся дирижеры ХХ века А.Тосканини, и Л.Фуртвенглер, Н.Голованов и Е.Мравинский, а в хоровом исполнительстве - Н.М.Данилин и А.В.Свешников (прошу при этом заметить, что к ним ко всем я испытываю глубочайшее почтение).
Но к концу прошлого века пришло понимание, что оркестранты – это не винтики музыкального механизма, требующие всего лишь точной сборки для слаженной работы, а творческие личности, вносящие свой вклад в исполнение музыки. Это - собрание индивидуальностей, которых следует не подчинять своей воле, а увлекать за собой, объединяя их в общем стремлении к выявлению энергии и красоты, скрывающимися за нотными знаками. Такими дирижерами нового типа явились Геннадий Рождественский и Сейджи Озава, Николаус Арнонкур и Саймон Рэттл. Гордостью русской дирижерской школы стали выученики замечательного питерского педагога Ильи Александровича Мусина: Юрий Темирканов, Валерий Гергиев и, наконец, его любимое детище – Теодор Курентзис, о котором его учитель однажды сказал: «Талантливых учеников у меня было много, а гениальный – только один».
Широко распространено мнение, что дирижер (или иной интерпретатор музыки) должен всего лишь точно исполнять композиторские указания, буквально воплощая в музыке его нотные знаки, подобно тому, как неопытный художник перерисовывает портрет с черно-белой фотографии, расцвечивая его живописными красками. На самом же деле, нотная запись – в силу своего несовершенства – представляет собой всего лишь канву – основу, по которой исполнителем каждый раз заново ткется узор, некогда замысленный автором.
Дирижера можно сравнить с палеонтологом, воссоздающим по ископаемым окаменевшим останкам внешний вид и внутренние органы давно вымерших животных. И композиторская партитура представляет собой не портретное изображение, а как бы череп искомого персонажа, по которому специалист, знающий закономерности его строения, может восстановить прижизненные черты лица.
Таким специалистом в советское время был скульптор М. М. Герасимов, на основании изучения черепов исторических деятелей создавший скульптурные портреты Тамерлана, Ярослава Мудрого, Ивана Грозного и Андрея Боголюбского. Интересно, что результаты такой научной реставрации зачастую разрушали существовавшие стереотипы, вызывая неприятие и даже возмущение в общественных и научных кругах. Например, лицо благоверного князя Андрея Боголюбского, перенесшего столицу Руси из Киева во Владимир, оказалось ярко выраженного монголоидного типа с выдающимися скулами и раскосыми глазами. Это вызвало целый шквал негодующих обвинений в адрес Герасимова: как он смел, мол, изобразить русского князя, причисленного к лику святых, каким-то азиатам, больше похожим на татарского хана. Однако, это недоумение впоследствии разъяснилось специалистами, доказавшими на основе исторических документов, что в жилах русского князя Андрея текло три четверти половецкой крови, так как его мать и бабка были дочерьми половецких ханов, с которыми тогда часто заключались династические союзы. Кстати, и двоюродный брат князя Андрея – герой «Слова о полку Игореве» - тоже был сыном половчанки. А грозный царь Иван Васильевич имел ярко выраженные греческие черты - с крючковатым носом, унаследованным от бабки – византийской принцессы Софии Палеолог. В жилах же последнего российского императора – св. страстотерпца Николая II – за 8 поколений браков Романовых с немецкими и датскими принцессами осталось менее 1% (всего 1/128 часть) русской крови.
Столь пространное отступление понадобилось для того, чтобы объяснить дилетантам (в лучшем, старинном смысле этого слова – как любителям музыки) суть творческого процесса постижения дирижером композиторского замысла. Процесса, далекого от простого проявления готового фотографического снимка, но требующего от интерпретатора глубокого анализа нотного текста и специальных знаний об исторической эпохе, художественных стилях, особенностях музыкального мышления и соответствующей манере исполнения – вплоть до воссоздания технических приемов былых времен. Тогда в результате художественного исследования партитуры в сознании исполнителя возникает музыкальный образ, аналогичный тому, что родился некогда в сознании автора – еще до оформления его в нотной записи.
Для успешного раскодирования композиторского текста недостаточно знать высоту и длительность нот или указание метронома по скорости их исполнения. Главное в музыке – как раз то, что находится между нот: неуловимый аромат зыбкой агогики, ускользающей интонации, прихотливости ритма, излучение энергии приливов и отливов звуковой волны, которые принципиально (к сожалению, или – к счастью!) не могут быть точно зафиксированы в нотах. И суть дирижирования не в импозантных жестах и не в отбивании такта для слаженной игры оркестра, а в восприятии и передаче той эмоциональной энергии и духовной красоты, отзвуки которых первоначально запечатлелись в душе композитора, а потом нашли адекватное отражение в душе дирижера.
Об этом – с присущей ему афористичностью – говорит сам маэстро: «Музыка должна передавать божественную энергию. И управление оркестром – это искусство управления энергиями». Курентзис не скрывает, что он «из тех людей, которые стремятся тотально изменить дирижёрское искусство». Для этого приходится, порой поступаться своей респектабельностью, позволяя свободно выплеснуться собственным эмоциям. «Задача дирижера, - поясняет Курентзис, - предстать обнаженным перед публикой, доказать собственную жертвенность. Мастерство дирижера требует работы на пределе эмоций. Мне гораздо интереснее вызов, скандал, экстаз – пограничные состояния». «Я очень большой романтик,- признаётся Теодор. – Моя романтика – экзальтированная: дикие кошки, скачущие по роялю, дикие цветы с ароматом ладана – из области Бодлера». «Когда я дирижирую, - говорит маэстро, - то становлюсь воплощением того, для чего я создан».
Это искреннее признание приоткрывает нам двери в творческую лабораторию дирижерского искусства Курентзиса, сочетающего кропотливое исследование партитуры с вдохновенным полетом фантазии при ее исполнении. Интересно, что результаты такого исследования зачастую приводят в замешательство и даже негодование хранителей консервативных традиций музыкальной классики. Как и в приведенном ранее примере с монголоидным обликом великого князя Андрея Боголюбского, защитники устоявшихся музыкальных канонов не признают права интерпретатора на новое прочтение классических шедевров, максимально приближенное к замыслу автора, обвиняя дирижера в искажении композиторского текста.
Но все дело в том, хотим ли мы слушать очередное привычное исполнение музыки ушедших эпох, «отлакированное» традициями Х1Х-ХХ веков, или же – познакомиться с аутентичной манерой исполнения, основанной на исследовании художественного стиля, инструментария и манеры игры, современной композитору. По словам Малера, «традиция – не поклонение пеплу, а поддержание огня». Задача современного интерпретатора – смахнуть густой налет музейной пыли, покрывающей старинные шедевры, и вернуть им первозданный блеск и свежесть, подобно тому, как искусный реставратор снимает с почерневшей доски загустевшие слои олифы, возвращая иконописному образу изначальное красочное многоцветие.
Музыка – в своих лучших проявлениях – такое же окно в духовный мир, как и икона. И если это окно не очистить от многовековых наслоений паутины и пыли, то кроме неясных силуэтов за ним не удастся ничего разглядеть. «Я пытаюсь постичь правду, чтобы отделить её от лжи», - говорит дирижёр. «Я борюсь со стереотипами в музыке. Моя цель – чтобы люди целовались на моих концертах, уходили домой, наполненные любовью, вдохновением, надеждой»!
«Классическая музыка – страстная музыка», - утверждает Теодор. Возвращая музыке это страстное звучание, Курентзис стремится раскрыть и передать ее «первобытный» смысл. Он сравнивает дирижера со священником, миссия которого – «приоткрыть тайну и позволить чуду свершиться». Ведь священник совершает таинства не своим собственным умением или старанием, но благодатию Святого Духа, изливающейся через него. Так и музыкант, расшифровывающий композиторскую запись, должен воспринять из горнего мира неизреченные Божии глаголы и перевести их на язык, понятный слушателям. Курентзис не устаёт повторять, что музыка – это не развлечение, а напряжённый духовный труд. «Настоящее творчество – это трагическая красота произнесения звуков в тишине».
«Я ищу душу музыки, её духовность. Духовность опирается на трансцендентность. И это предполагает усилия для серьёзного углубления в тему».
Таким образом, Курентзис служит музыкальным гидом – путеводителем, призывающим пройти с ним большой и сложный путь погружения в мир композитора, в мир его искусства. А для этого надо самому глубоко исследовать и блестяще знать исполняемую музыку, чтобы донести до оркестрантов (а через них – и до слушателей) всю ее глубину и красоту, чтобы «заразить» их ее духом, дать ощутить её неповторимый аромат.
При этом следует помнить, что в исполнительском искусстве не может быть одного-единственного правильного прочтения, каким бы эталонным оно не являлось. Николаус Арнонкур (в книге «Мои современники Бах, Моцарт, Монтеверди») говорил, что «почти всегда существует довольно много вероятно правильных решений, но также – и несколько абсолютно ошибочных».
Ведь даже на двухмерном фотоснимке один и тот же человек будет выглядеть по-разному: в зависимости от того, снят ли он в фас или в профиль. А если взять трехмерную модель, то ее можно изобразить под многими углами зрения: объект остается одним и тем же, а вид его будет меняться от ракурса- сбоку, со спины, сверху или снизу. Если же изображать живое лицо, то его выражение будет зависеть еще и от настроения – радости или печали, возбуждения или задумчивости. Кроме того, один и тот же человек выглядит по-разному в юности, зрелости и старости. Учитывая же, что музыка – самое нематериальное из искусств, можно догадаться о многообразных возможностях расшифровки письменного нотного кода и многовариантности его исполнения.
Сложность состоит еще и в том, что – в отличие от пианиста или скрипача – дирижеру приходится воплощать свой музыкальный замысел не на бездушном инструменте (может быть и очень хорошего мастера), а – фактически самому создавать и выстраивать исполнительский коллектив, состоящий из живых творческих личностей. И Курентзис неустанно стремится к тому, чтобы артисты его оркестра и хора не только чутко улавливали излучение его духовной энергии, но и приумножали ее, внося в исполнение креативную энергию собственной души.
Именно поэтому Теодор не раз подчеркивал, что ценность их совместного музицирования – в полном слиянии творческих потенциалов, когда уже нет разделения на интерпретатора и исполнителей его воли, но есть общее самозабвенное погружение в музыкальную стихию, полноводным потоком увлекающую дирижера и его оркестрантов к единой цели и объединяющую их в создании новой духовной реальности.
«Единственное великое счастье – создавать, - говорит Курентзис. – Создавать музыку». Именно в этой творческой способности и заключается образ и подобие Богу, творящему из ничего - новую реальность. «Мы создаем музыку, - объясняет маэстро, – чтобы обустроить тот мир, в котором хотим жить!» Он убеждён, что музыка – результат взаимодействия (а иногда – и противодействия) неба и земли, потому что душа человека вдунута Богом, а тело – взято из земного праха. «Человек живет на земле, но грезит о небесном» - говорит Курентзис. И вот эти-то «грезы сновидца» (надпись на перстне Теодора) и составляют сущность музыки. Маэстро признается, что его цель – «увидеть в себе небо и лазурный свет, чтобы слушатели через его творчество почувствовали, как прекрасна музыка, рожденная в его душе», чтобы увидели через нее внутренний мир дирижера и приобщились к его духовным сокровищам. «Музыка – это эхо рая. И я – в поиске такого подхода к раю через звук, который меняет мир. Так я вижу музыку».
«Музыка, - пишет он, – это сердечная исповедь, это поэзия, берущая свои истоки из глубины души, это – способ общения души с миром». Кто еще смог бы столь поэтично сформулировать суть художественного процессаа: «Творчество – это плач о потерянном рае. А музыка – это лестница, по которой можно подняться к небесам!». Важно понять, что для Курентзиса «музыка – не самоцель. Это способ стать более совершенным». А «совокупность совершенств,- по словам апостола, - есть любовь» (Кол, 3; 14).
Теодор неоднократно заявлял, что музыка для него больше, чем профессия: это форма духовного общения, выходящего за пределы материального мира. «Это – один из путей к Богу, один из путей к вечности». «Наши музыканты, - уверяет он, - не заводские рабочие», отрабатывающие смену у станка. «Музыка для нас миссия, а не просто обычная профессия».
Вызывает искреннее восхищение (а у его недругов – злобную ненависть) откровенное исповедание Курентзисом своей православной веры. Мне знакомы многие выдающиеся музыканты, которые еще с советских времен привыкли не афишировать своих религиозных убеждений, не желая впускать чужаков в сокровенный мир своей души. Тогда всё еще продолжались притеснения верующих, но именно благодаря им, не угас романтический ореол гонимой Церкви, принадлежность к которой - в те времена религиозных гонений - свидетельствовала о немалом мужестве и нонконформизме. Однако, еще большее мужество в исповедании православия стало необходимо в наши дни, когда Церковь – как последнюю духовную скрепу России – пытаются разрушить, обливая грязью, ее враги, когда ее обвиняют в сращивании с государством, в получении каких-то баснословных доходов, во вмешательстве в различные сферы общественной жизни.
Оставляя сейчас в стороне вопрос – имеет ли право большая часть крещённого (хоть и невоцерковлённого) населения нашей страны отстаивать свои духовные интересы в культуре, образовании или в политике – я хотел бы привлечь внимание к беспрецедентно откровенному православному позиционированию Теодора Курентзиса. Среди деятелей нашей культуры с подобной открытостью говорят о своей вере, пожалуй, только Екатерина Васильева и Петр Мамонов.
Приведу лишь несколько высказываний дирижера.
«Вера сближает людей, объединяет их с вечностью». «Церковная жизнь дает счастье, помогает чувствовать себя гармонично». «Я рад, что я Теодор (т.е. Божий дар – В.Ш.), я ценю то, что дал мне Бог. Я живу Богом. То, что я делаю, я стараюсь посвятить Богу. Человек в этом мире должен оставить свой отпечаток, как говорят – вечную память. Этот мир – только проба пера. Истинная жизнь – в бесконечности. Но строить нашу обитель в Царствии Небесном мы должны начать уже здесь, на земле».
По словам Спасителя, «Царствие Божие – внутри нас «(Лк. 17; 20-21). Значит, нужно очистить наше нутро от всего, что мешает благодати поселиться в нашей душе: «блаженни чистии сердцем, яко тии Бога узрят!» (Мф. 5; 8). И одним из способов очищения души Курентзис называет искусство – «божественный подарок человечеству». «Музыка, как и поэзия, - убежден Теодор, - это вид исповеди и молитвы, хотя - прибавляет он - может быть и видом протеста. Любое настоящее произведение – песня, поэзия – свидетельствует, что его сотворил Бог». И творчество самого Курентзиса это – «благодарение Богу и благоухание познания Его, распространяемое повсюду» (11 Кор. 2;14).
Сейчас Курентзис один из самых востребованных дирижеров в мире. Но было время, когда его не понимали и не принимали. Однако и тогда он был уверен, что проповедует истину в музыке. Нравилось это кому-то или нет, но он и тогда видел в этом свою миссию. «Я считаю себя не вполне дирижёром. Я – своего рода поэт, и, может быть, лучше других и по-своему понимаю, что нужно делать в музыке. Мне есть что сказать».
Теодор мог бы воскликнуть с апостолом Павлом: «если я благовествую, то нечем мне хвалиться, потому что это (необходимая) обязанность моя и горе мне, если не благовествую!» (1Кор. 9; 16).
При этом у него совершенно отсутствует горделивое превозношение гения над толпой обычных людей. Вместе с псалмопевцем Давидом он посвящает свое творчество Создателю: «Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу, ради милости Твоей, ради истины Твоей» (Пс.113; 9). «Истина одна, - убежден Теодор. - Но у каждого свой подход к ней». Подход Курентзиса к истине – через музыку и любовь.
О любви маэстро может говорить бесконечно. «Для меня любовь – проявление наивысшего творческого вдохновенья. Вся моя творческая деятельность основана исключительно на любви», - утверждает он. Дирижер поэтично пишет о музыке – как о «плоде любовного союза мужской энергии автора с женской энергией вдохновляющей его Музы». Миссия Курентзиса – открывать людям глаза и уши для наслаждения красотой, быть строителем прекрасного мира музыки для людей, которых он любит. Его цель – «дать счастье обладания духовными сокровищами другим людям и обрести в этом собственное счастье».
В заключение хочу попросить прощения у тех, кто давно уже знаком с творчеством Курентзиса (и с ним самим) и имеет лучшее представление о его взглядах и убеждениях, малую часть которых я попытался здесь вкратце обобщить, основываясь на опубликованных в разное время и в разных изданиях материалах.
Конечно, Курентзис не нуждается в апологетах, потому что он сам гораздо образней и афористичней излагает собственные мысли, следовать за которыми бывает столь увлекательно. Мне хотелось лишь акцентировать внимание на тех гранях его творчества, которые обычно заслоняются феерическим музыкальным дарованием Теодора: на его глубокой духовности, основанной на православной вере и христианской любви.
|
Прот. Виктор Шкабурин. Москва, 28.08.2017 г. |